Эрих Мария Ремарк (30)

Война — это плуг, она вспахивает землю и перераспределяет состояния. Старые исчезают, на их месте появляется бесчисленное множество новых.

— Милый, это же беда большого города – здесь почти никогда нельзя побыть вдвоем.
— Откуда же тогда здесь берутся дети?

Мы больше нигде не дома, только в самих себе, а это частенько квартира сомнительная и со сквозняками.

Мы нашли путь домой, друг к другу, и от этого все становится легче и проще.

Совсем один, поплотнее запахнувшись в пальто, сижу на скамейке; а напротив, запахнувшись в свое серо-коричневое пальто, прислонилась к небу осень с ее спокойными глазами.

Я верен тебе всецело, это ужасно, но даётся мне, кстати, без малейшего труда.

Вероятно, все мы боимся, как бы не наговорить громких слов. С их помощью люди так нестерпимо много налгали. Может быть, мы боимся и наших чувств. Мы уже не доверяем им.

Многим людям, носящим траур, уважение к их горю важнее, чем само горе.

Ведь нет ничего прочного — даже воспоминаний.

Я, между прочим, ссорился с каждой. Когда нет ссор, значит, всё скоро кончится.

— Нет у меня никакого горя. Голова болит.
— Это болезнь нашего века, Робби. Лучше всего было бы родиться без головы.

Теперь время остановилось. Мы разорвали его на самой середине. Остались только мы с тобой, только мы вдвоем — ты и я — и никого больше.

Ведь при всей вашей религиозности вы куда более враждебно относитесь ко мне, чем я, отпетый безбожник, к вам.

И если ты будешь меня любить в четыре часа утра, мы сделаем так, чтобы всегда было четыре часа; вместе со временем мы полетим вокруг Земли, и оно остановится для нас.

Странное чувство пустоты, вызываемое всяким «после».

Понял, что не только его разум, но и вся его плоть: руки и нервы и какая-то странная, не свойственная ему нежность, — всё ждёт её.

Иной раз забыться куда важнее, чем хорошо поужинать.

Тюльпаны и нарциссы — оранжево-золотистая буря весны.

Легко осуждать и быть храбрым, когда у тебя ничего нет. Но когда у тебя есть что-то дорогое, весь мир меняется.

Люди с весьма эластичной совестью.

Смерть всегда трудно понять, как бы часто ни сталкивался с ней.

Ах, человек... Самая ненадёжная вещь на свете. Сколько раз мы видели, как легко все рассыпается.

Терпимость — дочь сомнения.

Только дилетанты думают, что гонки — это очень романтично; во время езды не должно быть ничего, кроме машины и гонщика, третьим может быть только опасность, вернее, всё прочее приносит опасность.

Чтобы уверовать в маленькие трюки и наслаждаться ими, нужно не меньше, а может, даже больше самодисциплины, мужества и силы воли, чем для того, чтобы поверить в те большие трюки, которые носят звучные названия.

Мне бы хотелось перепутать все на свете. Пусть бы я прожила сегодня день или час из пятидесятого года моей жизни, а потом из тридцатого, а потом из восьмидесятого. И все за один присест, в каком порядке мне заблагорассудится; не хочу жить год за годом, прикованная к цепи времени.

Превысить скорость, данную людям, еще не значит стать Богом.

Когда ты вздрагиваешь от боли, потому что тебе пронзили сердце, они стенают «бей еще», как будто ты и есть убийца.

В одной этой пресловутой фразе, «всё пойдёт по-другому», заключено универсальное оружие всех демагогов земного шара. Всё пойдёт по-другому!

— Наша проклятая память — это решето. И она хочет выжить. А выжить можно, только обо всем забыв.