Эрих Мария Ремарк (35)

Женщины не будут ради тебя спать с другими и приносить тебе полученные с них деньги. Но ты не огорчайся: главное, что они будут спать с тобой.

Странно, думаю я, сколько убитых видели мы во время войны — всем известно, что два миллиона пали без смысла и пользы, — так почему же мы так взволнованы одной смертью, а о тех двух миллионах забыли? Но, видно, всегда так бывает...

Тот, кто указал на реальность нависающей угрозы, должен указать и путь преодоления.

Трудно найти другое такое место, где об искусстве так много говорят, но мало делают, как в Голливуде. Переплетение бизнеса, цензуры, сенсации и искусства влечет, за немногими исключениями, плачевные результаты.

Странно. Иногда умирает сотня людей, и ничего не ощущаешь, а иногда — один, с которым в общем-то не многое тебя связывает, а кажется, будто это тысяча.

— Сколько времени прошло с тех пор, как мы не виделись?
— Два года.
— Два года. Время спешит, как плохие часы. Я хочу сказать, что с таким же успехом это могли быть два месяца.
— Так много всего произошло?
— Так мало.

Поступок проясняет всё лучше, чем размышления.

Величайшее заблуждение считать, будто всё ценное долговечно. Ценное всегда скоротечно, а посредственность, напротив, устойчива.

И если между двумя близкими людьми доходит до того, что они должны обязательно о чём-нибудь разговаривать, то, сколько бы они ни говорили, они никогда ни до чего не договорятся.

Говорить о чём-то — уже означает оставить это в прошлом.

Когда дом приходит в упадок, осыпается штукатурка. И упадок судьбы тоже имеет свои предвестья. Долго им сопротивляться — безрассудство, а то и сентиментальность, что ещё хуже. Становишься смешон. Конец можно лишь скрыть, но не остановить.

Властвовать другим человеком можно, только властвуя собой.

Некоторые не могут выразить свое революционное чувство иначе, чем нацепив красный галстук.

Наши руки — земля, наши тела — глина, а наши глаза дождливые лужи; мы не знаем, живы ли мы еще.

Мы бесчувственные мертвецы, которым какой-то фокусник, какой-то злой волшебник вернул способность бегать и убивать.

Мир не поделен на полки с этикетками. А человек – тем более.

Если судить по виду, преступников не было бы вовсе.

Мне хотелось иметь что-то, что могло бы меня поддержать. Но я не знал другого: имея это, становишься уязвимым вдвойне.

Ты променял библию национал-социализма на колбасу. Одно другого стоит.

Это другая сторона, та, что без будущего. Та, что лишь в настоящем. Она не замутнена даже надеждой. Только веселый покой чистого отчаяния.

— Впрочем, мы все, конечно, умрём.
— Да. Но никто в это не верит.

Ему нужно панцирное мировоззрение, как корсет толстой бабе, иначе он расплывется.

Никогда не было такой веры в чудо, как в наше время, чуждое всяким чудесам.

Но разве есть маленькие слова для выражения маленьких чувств, гложущих человека, раздирающих его в клочья?

Правда в том, что рано или поздно дичь становится умнее охотника. Просто для неё больше поставлено на карту.

Уже осень. А осенью не следует оставаться одной. Пережить осень и так достаточно трудно.

Она была грациозна, как бегемот.

В руке у него было письмо. Он выглядел как человек, в которого только что выстрелили, но он еще не верит этому и не чувствует боли, он ощущал пока только толчок.

В каждом человеке скрыто немного сентиментальности.

Не то чтобы он разбирался в красоте или культуре человека, но он умел верно определить его сущность.