Эрих Мария Ремарк (28)

Можно ли запереть ветер? Если кто попытается, он ничего, кроме спертого воздуха, не получит.

Сильный штормовой ветер не запрешь, даже если он прилетит, насквозь пропахнув мимозами и с весенними цветами в руках; надо предоставить ему пространство, тогда он смягчится и бросится к кому-то на шею со сплетенным изо всех цветов венком.

В тебе одной заключено все: ты и мое приключение, и моя жена.

Единственное, что имеет все права, — это чувство. Если с него опадут листья, если сломается стебель или оно увянет, не помогут никакие жалобы, и никакие споры, и никакая благонамеренно-жестокая и смягчающая ложь.

— В качестве кого же ты хочешь идти в мир?
— Просто как искорка жизни, которая попытается не угаснуть.

— Какие же вы еще мальчишки!
— И хотим остаться ими. Стареть – дело самое простое.

Чем дольше живёшь, тем больше портятся нервы. Как у банкира, который терпит все новые убытки.

Я не хочу никаких детей и никакой жены, кроме тебя. Ты мой ребенок и моя жена.

Я ощущал её волосы на моем плече и губами чувствовал биение пульса в её руке. И ты должна умереть? Ты не можешь умереть. Ведь ты — это счастье.

Ведь и мы тоже не повторимся. Вчерашний день отшумел, и никакие слезы, никакие мольбы не вернут нам его.

Ненавижу совершенство! Оно противоречит самой природе человека.

Крыс нужно уничтожать, а не затевать с ними грызню.

Даже в самые тяжёлые времена надо хоть немного думать о комфорте.

Я анатомирую своё чувство, как труп в морге, но от этого моя боль становится в тысячу раз сильнее. Знаю, что в конце концов всё пройдет, но это мне не помогает.

А понимают ли люди вообще друг друга? Отсюда все недоразумения на свете.

Не рискуй понапрасну и действуй наверняка.

Можно ревновать к самой любви, отвернувшейся от тебя, но не к её предмету.

— Я никогда ничего не забываю.
— В таком случае удивительно, как вы ещё живёте на свете.

Каждый человек для одного бывает хорош, а для другого – плох.

Никогда никуда не надо возвращаться.

Неужели вы думаете, что четыре года кровопролития можно стереть, точно губкой, одним туманным словом «мир»?

Лишь в лазарете видишь воочию, что такое война.

Мы почти еще девственны, но воображение наше растлено, и мы даже не заметили, как это произошло: прежде чем мы узнали что-либо о любви, нас уже публично всех подряд подвергали медицинскому обследованию, чтобы установить, не страдаем ли мы венерическими болезнями.

Неужели в воспоминаниях было больше жизни, чем в действительности? Не обращались ли они в действительность, между тем как сама действительность отходила назад, все больше и больше выдыхалась, пока не превратилась в голый остов, на котором некогда развевались яркие знамена? Не оторвались ли воспоминания от действительности и не парят ли они теперь над нею лишь как хмурое облако?

Я понял, что все, в чем мы считаем себя выше животных — наше счастье, более личное и более многогранное, наши более глубокие знания и более жестокая душа, наша способность к состраданию и даже наше представление о Боге, — все это куплено одной ценой: мы познали то, что, по разумению людей, недоступно животным, — познали неизбежность смерти.

В этом и заключается трагедия спортсмена: если ты вовремя не умрешь, тебе суждено тянуть скучную лямку.

Давай опять вернемся на землю. Ведь так легко оторваться от неё.

Умереть, оказывается, проще, чем быть мертвым.

— Я работаю до пяти, а потом репетирую одного идиота.
— По какому предмету? По идиотизму?

Начало и конец — выдуманные слова для выдуманного понятия времени, плод тщеславного сознания амебы, не желающего раствориться в чем-то более великом.