Эрих Мария Ремарк (27)

Если бы можно было вырвать из груди сердце и на его место вложить холодную звезду, было бы куда лучше... А подчас и легче.

Я молод — мне двадцать лет, но все, что я видел в жизни, — это отчаяние, смерть, страх и сплетение нелепейшего бездумного прозябания с безмерными муками. Я вижу, что кто-то натравливает один народ на другой, и люди убивают друг друга, в безумном ослеплении покоряясь чужой воле, не ведая, что творят, не зная за собой вины. Я вижу, что лучшие умы человечества изобретают оружие, чтобы продлить этот кошмар, и находят слова, чтобы еще более утонченно оправдать его. И вместе со мной это видят все люди моего возраста, у нас и у них, во всем мире, это переживает все наше поколение. Что скажут наши отцы, если мы когда-нибудь поднимемся из могил и предстанем перед ними и потребуем отчета? Чего им ждать от нас, если мы доживем до того дня, когда не будет войны? Долгие годы мы занимались тем, что убивали. Это было нашим призванием, первым призванием в нашей жизни. Все, что мы знаем о жизни, — это смерть. Что же будет потом? И что станет с нами?

Ожидаешь чудес, а потом всё сводится к буханке хлеба.

Война — это нечто вроде опасной болезни, от которой можно умереть, как умирают от рака и туберкулеза, от гриппа и дизентерии. Только смертельный исход наступает гораздо чаще, и смерть приходит в гораздо более разнообразных и страшных обличьях.

Как безнадёжно обречены всякая справедливость и сострадание: им суждено вечно разбиваться о равнодушие, себялюбие и страх!

— Вы улыбаетесь. И вы так спокойны? Почему вы не кричите?
— Я кричу, только вы не слышите.

Ничего — это тоже что-то, верно?

— Мечты спасать не нужно.
— Нет, нужно. А что же еще?
— Веру. Мечты придут опять.

Я утратил нечто, чего не было, и тем сильнее страдал от утраты.

Ненависть к иностранцам — вернейший признак невежества.

Да только тот может забыть, кому забывать нечего!

Когда одна из сторон только поддакивает, взаимопонимание даётся удивительно легко.

Эмоции, равно как и заботы, омрачают ясную голову. Всё ещё сто раз переменится.

Память — самый подлый предатель на свете.

Я осколок, в котором иногда отражается солнце.

Воспоминания, которые не причиняют боли и не беспокоят, как раз и есть эхо.

Бытие дервиша лучше мещанского постоянства.

Одиночество ищет спутников и не спрашивает, кто они. Кто не понимает этого, тот никогда не знал одиночества, а только уединение.

— Как немцы любят сапоги!
— Они нужны им. Ведь они бродят по колено в дерьме!

Ощущение опасности всегда обостряет восприятие жизни. Но только до тех пор, пока опасность лишь маячит где-то на горизонте.

А память наша вообще лжет, давая возможность выжить, — старается смягчить невыносимое, покрывая его налетом забвения.

Никогда мир не кажется таким прекрасным, как в то мгновение, когда вы прощаетесь с ним, когда вас лишают свободы. Если бы можно было ощущать мир таким всегда! Но на это, видно, у нас не хватает времени. И покоя.

Вы, кажется, ещё не знаете, что мы живем в век обмана. Демократия сменилась демагогией.

Неделя в тюрьме — это много. На воле — мало.

Возврата быть не может, ничто не стоит на месте: ни ты сам, ни тот, кто рядом с тобой.

Волшебство сохраняется только до тех пор, пока тебе ничего не надо.

Человек, который склонен к возвышенным чувства, обманывает обычно и себя и других.

О смерти люди говорят и знают, что она неизбежна, но никто в нее не верит, поскольку она лежит за пределами понятий о жизни и обусловлена самой жизнью. Смерть нельзя постичь.

Вещи начинают говорить, только когда на них долго смотришь. А те вещи, которые говорят сразу, далеко не самые лучшие.

На похоронах трудно избежать пафоса и тайного, глубоко запрятанного удовлетворения от того, что не ты лежишь в этом ужасном полированном ящике.