Борис Львович Васильев (4)

Самоубийство — признак слабости, это известно тебе? Поэтому человечество исстари не уважает самоубийц.

Если любишь и головы не теряешь, значит, не любишь и любовь потеряешь.

Прежде чем воспитывать, надо воспитать себя.

Спорить не только можно, но и необходимо. Истина не должна превращаться в догму, она обязана все время испытываться на прочность и целесообразность.

Смел только тот, у кого правда. А у кого нет правды, тот просто нахален, вот и все.

Это был его дом, и если понятие «родина» ощущалось как нечто грандиозное, то дом был попросту самым родным местом на всей земле.

Наступила та таинственная минута, когда одно событие переходит в другое, когда причина сменяется следствием, когда рождается случай. В обычной жизни человек никогда не замечает её, но на войне, где нервы напряжены до предела, где на первый жизненный срез снова выходит первобытный смысл существования — уцелеть, — минута эта делается реальной, физически ощутимой и длинной до бесконечности.

Ребенок — существо стихийно-вольное, и нечего зря решетки устанавливать.

Она обладала редким даром не предлагать помощь, а — помогать. Подставлять плечо под чужую ношу как-то само собою, без громких фраз, а тем паче — просьб.

Не на того гляди, кто поет, а на того, кто подпевает.

Способность подвергать сомнению собственную работу на любом этапе и есть основной признак художника.

Глупости не стоит делать даже со скуки.

А зори-то здесь тихие-тихие, только сегодня разглядел... И чисты-чистые, как слёзы...

— Как не стыдно! Нет, вы слыхали, ее мечта, оказывается, быть женщиной. Не летчицей, не парашютисткой, не стахановкой, а женщиной. Игрушкой в руках мужчины!
— Любимой игрушкой. Просто игрушкой я быть не согласна.

— Ну и народ наши славяне! Чем хлеще врешь, тем больше верят...

Прожитая жизнь — одеяло, которым тебя когда-нибудь закроют с головой. Оно может оказаться теплым, коротким или подмоченным, а у меня лоскутное.

Полоса невезений оказывается куда шире, чем я мог себе представить.

И какой же надо обладать душой, чтобы выдержать чудовищное давление пресса, имя которому — «как все»!

Человека ведь одно от животных отделяет: понимание, что человек он. А коли нет понимания этого — зверь. О двух ногах, о двух руках, и — зверь. Лютый зверь, страшнее страшного. И тогда ничего по отношению к нему не существует: ни человечности, ни жалости, ни пощады.

Человек живет для себя только в детстве. Только в детстве он счастлив своим счастьем и сыт, набив собственный животик. Только в детстве он беспредельно искренен и беспредельно свободен. Только в детстве все гениальны и все красивы, все естественны, как природа, и, как природа, лишены тревог. Все — только в детстве, и поэтому мы так тянемся к нему, постарев, даже если оно было жестким, как солдатская шинель.

Гнев не дает и не может давать радости, ибо он обладает не созидательной, а лишь разрушительной энергией.

Они жили единой жизнью, но смерть была у каждого своя.

Литература — не сюжетики, литература — а русская в особенности — запас идей.

Женщина способна влюбляться множество раз, но любить — только одного.

Умолчание тоже есть форма лжи.

Работа, какая б ни была она, есть труд человеческий. А над трудом не смеются.

Казнить и зверь может, а вот простить — только человек.

Это очень по-русски: сжечь хороший дом и восторженно глазеть, как в нем горят книги, картины, музыка, саксонский фарфор. Очень, очень по-русски.

Иногда обман зрения манит ярче, нежели то, что есть на самом деле.

— Дык это... Стало быть, так, раз оно не этак.