“Аризонская мечта”

— Я бы хотел умереть в тридцать пять лет… Каким образом я собираюсь умереть? Я полностью разденусь и залезу в ванную, наполненную ледяной водкой. Передо мной будет телек и я буду смотреть Норд-Вест, и на сцене с аэропланом я стяну телек в ванную и меня убьёт током.
— Я бы хотела умереть как маленькая девочка: подняться на крышу, спргынуть с неё и полететь. Потом я бы посмотрела вниз и увидела стоящих там людей. Но вместо того, чтобы упасть, я бы полетела всё выше и выше.
— Аксель, а ты?
— Я бы хотел, чтобы меня сбросили со скалы и моё тело расплющилось о камни. Только чтобы на похоронах было мало людей. Не хочу, чтобы на меня смотрели… Не хочу, чтобы я лежал в ящике и все смотрели на меня.
— Зная тебя, скажу, что ты будешь жить вечно.
— А как насчёт тебя?
— Меня? Я никогда не умру. Я буду жить вечно и однажды проснусь и увижу, что превратилась в черепаху.

Знаете, я никогда не видел, чтобы рыба лгала или плавала в дерьме, как это делают люди...

Мысли о том, чем мне заниматься, всегда утомляли меня больше, чем само занятие. Помню, как отец однажды сказал: "Если хочешь заглянуть в чью-то душу, сперва спроси разрешения взглянуть на его мечты, и тогда ты испытаешь снисхождение к тем, кто барахтается в еще большем дерьме, чем ты сам".

Вы застигнуты между мечтами двух женщин, это самое безумное, что может с вами случиться. Это не борьба добра со злом, а борьба слабого с сильным, где слабому всегда не хватает дыхалки.

Какой смысл жить, если тебе уже объяснили разницу между яблоком и велосипедом? Вот если бы укусить велосипед и оседлать яблоко, тогда бы я сам узнал, в чем разница.

Работа — это как шляпа на голове. Даже когда ты идешь по улице без штанов, то можешь не стыдиться своей задницы, если у тебя на голове есть шляпа.

Я всегда знала, что умею летать, но никому не говорила. Потому что если кто-то узнает, из-за этого можно упасть.

Хреновый не хреновый, а всё равно художник. Искусство есть искусство!

Когда ты угодил в шторм, обратной дороги нет.

Многие думают, что я просто считаю рыбу, но это не так. Я смотрю на нее, заглядываю ей в душу, читаю ее мысли, а потом пускаю в свои сны.

За это я и люблю Нью-Йорк: ты видишь всех, а тебя — никто.

— Я не хочу, чтобы у меня кто-то сидел на голове.
— Мальчик мой, ты ещё очень молод. Твой глаз только начинает переходить на другую сторону.
— Значит, это удобно иметь оба глаза с одного боку?
— Не удобно, а необычно.
— А что ты теряешь?
— Свою другую сторону. Но, теряя, ты одновременно приобретаешь.

— Когда рыба становится взрослой, то глаз с одной стороны переходит на другую… Возможно, это признак зрелости. Этим они показывают, что пережили трудные времена.
— Какие времена?
— Те, что отделяют детей от родителей.

Проблема была в том, что обе они были очень несчастны, и я не знал, в которую из них стрелять.

Люди считают, что рыбы безмозглы. Я всегда знал, что это не так, потому что рыба знает, когда молчать, а вот люди — дураки. Рыба и так все знает, поэтому ей и думать не надо.

Когда мне исполнилось 10 лет, Лео подарил мне настоящую кинокамеру, а мама надеялась, что я стану вторым Мильтоном Берлем. Но мечты о лошадях, машинах и свежепостриженном газоне перестают быть мечтами, когда становятся явью. Так я понял, почему мама будит меня словами: "Вставай, Колумб". И даже если бы ей не понравилось то, чем я занимаюсь, думаю, она бы меня поняла.