Михаил Булгаков (6)

— Идиоты будут те, которые эту пьесу купят.
— Идиоты мы будем, если мы эту пьесу не продадим.

Нет ни одного зрелища, даже самого прекрасного, которое бы в конце концов не надоело.

По теории, нужно бы было сейчас же дать в ухо собеседнику, но русский человек не только нагловат, но и трусоват.

Прескучно живут честные люди! Воры же во все времена устраиваются великолепно, и все любят воров, потому что возле них всегда сытно и весело.

Сатира действительно, как известно всякому грамотному, бывает честная, но вряд ли найдется в мире хоть один человек, который бы предъявил властям образец сатиры дозволенной.

— Не заплатит, я тебе говорю, у неё глаза некредитоспособные. По глазам всегда видно, есть ли у человека деньги или нет. Я по себе сужу: когда я пустой, я задумчив, одолевают мысли, на социализм тянет...

Это не дневник, а история болезни.

Я знаю: это смесь дьявола с моей кровью.

Мерзавец! Не прошло и двадцати четырех лет с тех пор, как мы женаты, а он уже разлюбил меня!

Я не мигал вам, сударь, это вам послышалось.

Человек, борющийся за своё существование, способен на блестящие поступки.

Побеждали лучшие и сильные. И эти лучшие были ужасны.

Хотела изобразить плач угнетенного и обиженного человека и изобразила его так, что кот спятил и изодрал занавеску.

Целых лет двадцать человек занимается каким-нибудь делом, например читает римское право, а на двадцать первом — вдруг оказывается, что римское право ни при чем, что он даже не понимает его и не любит, а на самом деле он тонкий садовод и горит любовью к цветам. Происходит это, надо полагать, от несовершенства нашего социального строя, при котором сплошь и рядом попадают на своё место только к концу жизни.

Запомните: человек, живущий в Париже, должен знать, что русский язык пригоден лишь для того, чтобы ругаться непечатными словами или, что еще хуже, провозглашать какие-нибудь разрушительные лозунги. Ни то ни другое в Париже не принято.

У нас трагедии начинаются. Бронепоезд параличом разбило. С палкой ходит бронепоезд, а пройти не может.

— Она не отдаёт себе отчёта в том, что говорит!
— Это хорошо, потому что, когда у нас, отдавая отчёт, говорят, ни слова правды не добьёшься.

Никакой сигнализацией вы не остановите того развала и разложения, которые свили теперь гнездо в душах человеческих.

Настоящее перед нашими глазами. Оно таково, что глаза эти хочется закрыть.

Достаточно погнать человека под выстрелами, и он превращается в мудрого волка; на смену очень слабому и в действительно трудных случаях ненужному уму вырастает мудрый звериный инстинкт.

О, только тот, кто сам побеждён, знает, как выглядит это слово! Оно похоже на вечер в доме, в котором испортилось электрическое освещение, на протухшее постное масло, на матерную ругань женскими голосами в темноте. Словом, оно похоже на смерть.

Писатель всегда будет в оппозиции к политике, пока сама политика будет в оппозиции к культуре.

Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, — мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.

— Вы бы, Михаил Афанасьевич, поехали на завод, посмотрели бы...
— Шумно очень на заводе, а я устал, болен. Вы меня отправьте лучше в Ниццу.

Может быть, деньги мешают быть симпатичным. Вот здесь, например, ни у кого нет денег, и все симпатичные.

Вот бывают же такие письма. Только возьмешь в руки конверт, а уже знаешь, что там такое.

Была бы кутерьма, а люди найдутся.

Есть же такая сила, что заставляет иногда глянуть вниз с обрыва в горах... Тянет к холодку... к обрыву...

Довольно сентиментальничать. Просентиментальничали свою жизнь.

Чего подушку за ухо тянете?