Иосиф Бродский (6)

Любовь есть бескорыстное чувство, улица с односторонним движением. Вот почему можно любить города, архитектуру как таковую, музыку, мёртвых поэтов, или, в случае особого темперамента, божество. Ибо любовь есть роман между отражением и его предметом.

Страсть, прежде всего, — лекарство от скуки.

Бесчеловечность всегда проще организовать, чем что-либо другое. Для этих дел Россия не нуждается в импорте технологий.

Тюрьма — недостаток пространства, возмещаемый избытком времени.

Звонки, гудки, свистки, дела,
в конце всего — погост,
и смерть пришла, и жизнь пошла
под чей-то длинный хвост.

— Прощай, прощай — шепчу я на ходу,
среди знакомых улиц вновь иду,
подрагивают стекла надо мной,
растет вдали привычный гул дневной,
а в подворотнях гасятся огни.
— Прощай, любовь, когда-нибудь звони.

Независимо от того, является человек писателем или читателем, задача его состоит в том, чтобы прожить свою собственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым благородным образом выглядящую жизнь.

Лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии.

Человек — существо автономное, и на протяжении всей жизни ваша автономность всё более увеличивается. Это можно уподобить космическому аппарату: поначалу на него в известной степени действует сила притяжения — к дому, к базе, к вашему, естественно, Байконуру, но, по мере того как человек удаляется в пространство, он начинает подчиняться другим внешним законам гравитации.

Я всматриваюсь в огонь.
На языке огня
раздается «не тронь»
и вспыхивает «меня!»

Я сижу у окна. Я помыл посуду.
Я был счастлив здесь, и уже не буду.

В России театр абсурда и публика поменялись местами.

Говорить о жизни — все равно что кошке ловить свой хвост. Невыносимо трудно.

Нет одиночества больше, чем память о чуде.

Постараюсь навек сохранить этот вечер в груди.
Не сердись на меня. Нужно что-то иметь позади.

Я ищу. Я делаю из себя человека.

Боюсь, тебя привлекает клетка,
и даже не золотая.
Но лучше петь, сидя на ветке;
редко поют, летая.

Для того, чтобы понять по-настоящему, что есть та или иная страна или то или иное место, туда надо ехать зимой, конечно. Потому что зимой жизнь более реальна, больше диктуется необходимостью. Зимой контуры чужой жизни более отчетливы. Для путешественника это — бонус.

Сегодня ночью я смотрю в окно
и думаю о том, куда зашли мы?
И от чего мы больше далеки:
от православья или эллинизма?

Литература в конечном счете есть хроника того, как накапливаются неприятности и как человек противостоит им.

Вся вера есть не более, чем почта в один конец.

Я рад, что на свете есть расстояния более немыслимые, чем между тобой и мною.

Я был попросту слеп.
Ты, возникая, прячась,
даровала мне зрячесть.
Так оставляют след.

Куда ж идти? Вот ряд оконный,
фонарь, парадное, уют,
любовь и смерть, слова знакомых,
и где-то здесь тебе приют.

Дверь хлопнула, и вот они вдвоём
стоят уже на улице. И ветер
их обхватил. И каждый о своём
задумался, чтоб вздрогнуть вслед за этим.

Как хорошо, что никогда во тьму
ничья рука тебя не провожала,
как хорошо на свете одному
идти пешком с шумящего вокзала.

Нам придется испить до дна
чашу свою в этих скромных чащах:
жизнь, вероятно, не так длинна,
чтоб откладывать худшее в долгий ящик.

Я сижу у окна, обхватив колени,
В обществе собственной грузной тени.

Поэзия — это не «лучшие слова в лучшем порядке», это высшая форма существования языка.

Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос.
Я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег.
И это не комната, где мы сидим, но полюс;
плюс наши следы ведут от него, а не к.