Чарльз Диккенс (4)

Я не знал с ней ни минуты счастья, но сам только о том и думал, каким бы счастьем было не расставаться с ней до гроба.

— Но содержать кабак джентльмен не может, ведь правда?
— Ни под каким видом. Зато кабак вполне может содержать джентльмена.

Что может быть печальнее, нежели человек с богатыми дарованиями и благородными чувствами, который не сумел найти им настоящее применение, не сумел помочь себе, позаботиться о счастье своём.

Мне никогда ничего не кажется. Для этого нужно воображение, а у меня его нет.

Так влияют наши собственные мысли даже на внешний вид предметов. Люди, взирающие на природу и своих ближних и утверждающие, что все хмуро и мрачно, — правы; но темные тона являются отражением их собственных затуманенных желчью глаз и сердец. В действительности же краски нежны и требуют более ясного зрения.

Цивилизация и варварство ведут на поводу наш хвастливый мир.

И хотя родина есть только имя, только слово, — оно сильно, сильней самых могущественных заклинаний волшебника, которым повинуются духи.

Он не любил получать деньги даром. Мысль, что он честно зарабатывает свой хлеб, доставляла ему огромное удовольствие, а отказываться от удовольствий при его бедности было ему не по средствам.

Ловкая игра в прямодушие — самый распространенный и самый действенный из благопристойных смертных грехов

Счастлив человек или несчастлив, он может только пытаться; без попыток ничего не сделаешь... Разве только лечь и умереть.

Век, стремящийся к равенству, не благоприятствует хорошему тону. Он способствует вульгарности.

Наивность очень идёт к детскому платьицу с широким кушаком и нагрудничку, но как-то не вяжется с румянами и жемчужным ожерельем.

Воспоминание принадлежит тому, кто это воспоминание хранит, оно ни у кого не украдено и не отнято.

Несбывшееся нередко является для нас по своим последствиям такой же реальностью, как и то, что свершилось.

Все пути скрещиваются. Расстояние – одно воображение.

В комнате сидели три леди и один джентльмен. Я не простоял у окна и пяти минут, как у меня сложилось впечатление, что все они — подхалимы и жулики, но что каждый из них делает вид, будто не знает, что остальные — подхалимы и жулики, потому что, признав это, каждый тем самым должен был и себя причислить к подхалимам и жуликам.

Чувства, вполне серьезные у взрослого мужчины, в мальчике кажутся нам смешными.

Никогда и ни при каких обстоятельствах я не бросал ученья. В этом не было большой заслуги, — просто у меня хватало ума понимать, как мало я знаю.

Я из трусости не сделал того, что заведомо надлежало сделать, так же как раньше из трусости сделал то, чего делать заведомо не надлежало.

Она не помнила, ей было все равно, и от этого я снова заплакал, но только в душе, — а это самые горькие слезы.

Моя вера в людей, которые правят, говоря в общем, ничтожна.

Ему досталось от дяди весьма приличное наследство, которое он прожил в кредит прежде, нежели получил его, и дважды промотал после того, как вступил во владение им.

Его лицу так недоставало натурального румянца, что казалось, если он вдруг порежется, то у него пойдет белая кровь.

Я имею несчастье быть неглупой.

Известно, что только тот, кто не попадал в затруднительное положение, знает совершенно точно, как при этом нужно поступать, и доведись ему, именно так бы, разумеется, и поступил...

У меня (как, вероятно, почти у всех) бывало ощущение, словно плотный занавес скрыл все, что есть в жизни интересного и прекрасного, оставив мне только тупую, нудную боль.

Ненависть к высшим — это невольная дань преклонения низших.