“Три товарища” (Эрих Мария Ремарк) (5)

Может быть, мы так привыкли без конца вкалывать, что даже от какой-то капельки свободы нам и то становится не по себе.

Разве хоть кто-нибудь может знать, не покажется ли ему со временем счастливым тот, кого он сегодня жалеет.

Многое, что можно было бы сделать, мы не делаем, сами и не зная почему.

Чем дольше живёшь, тем больше портятся нервы. Как у банкира, который терпит все новые убытки.

Я не хочу никаких детей и никакой жены, кроме тебя. Ты мой ребенок и моя жена.

Я ощущал её волосы на моем плече и губами чувствовал биение пульса в её руке. И ты должна умереть? Ты не можешь умереть. Ведь ты — это счастье.

Многим людям, носящим траур, уважение к их горю важнее, чем само горе.

Ведь нет ничего прочного — даже воспоминаний.

Я, между прочим, ссорился с каждой. Когда нет ссор, значит, всё скоро кончится.

— Нет у меня никакого горя. Голова болит.
— Это болезнь нашего века, Робби. Лучше всего было бы родиться без головы.

Теперь время остановилось. Мы разорвали его на самой середине. Остались только мы с тобой, только мы вдвоем — ты и я — и никого больше.

– Выпьем, ребята! За то, что мы живём! За то, что мы дышим! Ведь мы так сильно чувствуем жизнь! Даже не знаем, что нам с ней делать!

Вечер был прекрасен и тих. Борозды свежевспаханных полей казались фиолетовыми, а их мерцающие края были золотисто-коричневыми. Словно огромные фламинго, проплывали облака в яблочно-зеленом небе, окружая узкий серп молодого месяца. Куст орешника скрывал в своих объятиях сумерки и безмолвную мечту.

— Вы не танцуете? Позвольте, но что же вы делаете, когда идете куда-нибудь с дамой?
— Устраиваю танец напитков в глотке. Получается неплохо.

По-моему, человек никогда не бывает слишком молодым. Напротив, он всегда слишком стар.

Именно здесь можно было понять, что смогло и чего не смогло достичь человечество в течение тысячелетий: оно создало бессмертные произведения искусства, но не сумело дать каждому из своих собратьев хотя бы вдоволь хлеба.

Он заранее скорбел о своих деньгах, — а эта скорбь самая подлинная из всех.

Если не смеяться над двадцатым веком, то надо застрелиться. Но долго смеяться над ним нельзя. Скорее взвоешь от горя.

Для оскорблённого чувства правда почти всегда груба и невыносима.

Мощные голоса исполняли «Лесное молчание». Это было чертовски громкое молчание.

Она была грациозна, как бегемот.

В руке у него было письмо. Он выглядел как человек, в которого только что выстрелили, но он еще не верит этому и не чувствует боли, он ощущал пока только толчок.

В каждом человеке скрыто немного сентиментальности.

Не то чтобы он разбирался в красоте или культуре человека, но он умел верно определить его сущность.

Врач всегда должен надеяться — такая уж у него профессия.