“Поющие в терновнике” (Колин Маккалоу) (2)

Как это страшно, что один единственный человек так много значит, так много в себе воплощает.

— Почему вы ее так не любите?
— Потому что ее любите вы.

Не понимаю, откуда у тебя такая власть над моим несуществующим сердцем?

Я никогда тебя не забуду, до самой смерти не забуду. А жить я буду долго, очень долго, это будет мне наказанием.

— Что может быть лучше, чем влюбиться!?
— Да почти все!

Ну почему, чуть только мне покажется, что я начинаю устраивать свою жизнь по-своему, каждый раз что-нибудь да случается?

Что бы про тебя ни думали другие, это все равно, все равно, все равно!

Ей хотелось по-настоящему узнать вкус любви, полной грудью вдохнуть ее аромат, погрузиться в нее до головокружения.

Края бездны сомкнулись, дышать нечем. Стоишь на дне и понимаешь — слишком поздно.

Она красива, а все красивое доставляло ему удовольствие; и, наконец, — в этом он меньше всего склонен был себе признаться, — она сама заполняла пустоту в его жизни, которую не мог заполнить бог, потому что она живое любящее существо, способное ответить теплом на тепло.

Горько и страшно это, когда видишь — загублена жизнь, загублен человек.

Только тому, кто хоть раз поскользнулся и упал, ведомы превратности пути.

Когда боль немножко притупится, и воспоминания утешают.

Память неосязаема, как ни старайся, подлинное ощущение не вернёшь, остаётся лишь призрак, тень, грустное тающее облако.

Жизнь обратно не повернёшь, что было, то прошло.

Все деревья кажутся одинаковыми лишь тем, кто не знает, как сердце может отметить и запомнить в бескрайних лесах одно единственное дерево.

Есть мужчины, в чьей жизни женщинам нет места.

Привычный, почтительный страх въелся прочно, это понимаешь тогда, когда впервые пытаешься разорвать его многолетние путы.

Что толку томиться по человеку, если он все равно твоим никогда не будет?

Каким блаженством было бы хоть раз в жизни не скрывать того, что чувствуешь! Но привычная выучка и благоразумие въелись ему в плоть и кровь.

Этот тонкий изощренный ум не догадывался, что видимая откровенность может оказаться куда лживее любой уклончивости.

Если бы он мог заплакать или убить кого-нибудь! Что угодно, лишь бы избавиться от этой боли!

— Не всё, что рождается на свет, хорошо.
— Да. Но уж если оно родилось, значит, так было суждено.

Неужели все мужчины такие — любят что-то неодушевленное сильней, чем способны полюбить живую женщину?

Каждый свой день он начинал с того, что приказывал себе не умирать — и кончал торжествующим смехом оттого, что всё ещё жив.