Лев Николаевич Толстой (6)

— Довольны ли вы собой и своей жизнью?
— Нет, я ненавижу свою жизнь.
— Ты ненавидишь, так измени ее...

Последнее время мне стало жить тяжело. Я вижу, я стал понимать слишком много.

Молодость не мешает быть храбрым.

Всякое знание есть только подведение сущности жизни под законы разума.

Всё смешалось в доме Облонских.

Когда с людьми бывает неловко от их излишней уступчивости, покорности, то очень скоро сделается невыносимо от их излишней требовательности и придирчивости.

Люди, которые делать ничего не могут, должны делать людей, а остальные — содействовать их просвещению и счастию.

Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, - вот это счастье!

Нет таких условий, к которым человек не мог бы привыкнуть, в особенности если он видит, что все окружающие его живут так же.

Может быть оттого, что я радуюсь тому, что у меня есть, и не тужу о том, чего нету.

Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно поверил, потому что мне сказали то, что было у меня в душе. А кто открыл это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно.

Я настолько горда, что никогда не позволю себе любить человека, который меня не любит.

Я любила его, так любила, что я люблю свою прошедшую любовь к нему.

— Что с тобой нынче?
— Со мной? Со мной счастье!

У меня ничего нет, кроме тебя. Помни это.

Как часто счастье браков по рассудку разлетается, как пыль, именно оттого, что появляется та самая страсть, которую не признавали.

Слыхал он, что женщины часто любят некрасивых, простых людей, но не верил этому, потому что судил по себе, так как сам он мог любить только красивых, таинственных и особенных женщин.

Весна — время планов и предположений.

Свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей все то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла.

Он смотрел на нее, как смотрит человек на сорванный им и завядший цветок, в котором он с трудом узнает красоту, за которую он сорвал и погубил его. И, несмотря на то, он чувствовал, что тогда, когда любовь его была сильнее, он мог, если бы сильно захотел этого, вырвать эту любовь из своего сердца, но теперь, когда, как в эту минуту, ему казалось, что он не чувствовал любви к ней, он знал, что связь его с ней не может быть разорвана.

Браками по рассудку мы называем те, когда уже оба перебесились.

Это не тоска, не скука, а гораздо хуже. Как будто всё, что было хорошего во мне, всё спряталось, а осталось одно самое гадкое.

Это наше русское равнодушие — не чувствовать обязанностей, которые налагают на нас наши права, и потому отрицать эти обязанности.

Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам, юношей влюбленных узнаю по их глазам.

Всему виной эта глупая улыбка.

Он любил свою газету, как сигару после обеда, за лёгкий туман, который она производила в его голове.

На одну и ту же вещь можно смотреть трагично и сделать из нее мучение, и смотреть просто и даже весело.

Никто не доволен своим состоянием, и всякий доволен своим умом.

Я хочу обогатить медицину новым термином: Arbeitscur (лечение работой).

Мы ничего не говорили о любви. Я не спрашивал ни её, ни себя даже о том, любит ли она меня. Мне достаточно было того, что я любил её.