“Черный обелиск” (Эрих Мария Ремарк) (2)

Деньги — вещь очень важная. Особенно когда их нет.

— Почему все люди не могут просто быть счастливы?
— Этого я не знаю. Может быть, потому, что тогда господу богу было бы скучно?
— Нет. Не поэтому.
— А почему же?
— Потому, что он боится.
— Боится? Чего же?
— Если бы все были счастливы, никакой бог не был бы нужен.

— Вы не поверите, какой глупой вам покажется ваша теперешняя жизнь, когда вам будет семьдесят.
— В этом я отнюдь не уверен, она мне и теперь уже кажется довольно глупой.

Я люблю тебя и знаю, что никогда никого не буду так любить, как тебя, потому что никогда уже не буду таким, какой я сейчас, в это мгновение, оно уже проходит, пока я о нем говорю, и я не могу удержать его, даже если бы отдал за него свою жизнь.

С помощью ловких пропусков, извращений и одностороннего истолкования можно вызвать сомнение в чём угодно и опровергнуть всё на свете.

Если судить по извещениям о смерти и некрологам, то можно вообразить, что человек — абсолютнейшее совершенство, что на свете существуют только благороднейшие отцы, безупречные мужья, примерные дети, бескорыстные, приносящие себя в жертву матери, всеми оплакиваемые дедушки и бабушки, дельцы, в сравнении с которыми даже Франциск Ассизский покажется беспредельным эгоистом, любвеобильнейшие генералы, человечнейшие адвокаты, почти святые фабриканты оружия — словом, если верить некрологам, оказывается, на земле живут целые стаи ангелов без крыльев, а мы этого и не подозревали.

Человек живет мечтами.

Цинизм — та же сердечность, только с отрицательным показателем.

Измена? Какое вульгарное название для тончайшей, высшей неудовлетворенности, для поисков все большего, большего...

Ценность утраченного познаешь, только когда оно ускользает.

Стань богаче других, если тебя злит их богатство.

— Видите! Поэтому мы и войну проиграли! Во всём виновата наша расхлябанная интеллигенция и евреи.
— И велосипедисты.
— При чём тут велосипедисты?
— А при чём тут евреи?

Разве ветер запрешь? Чем он станет? Затхлым воздухом.

Слёзы полны воспоминаний.

Почему он называет шизофрению болезнью? Разве нельзя было бы с таким же успехом считать ее особым видом душевного богатства? Разве в самом нормальном человеке не сидит с десяток личностей? И не в том ли разница только и состоит, что здоровый в себе их подавляет, а больной выпускает на свободу? И кого в данном случае считать больным?

— Может быть, ты предпочтешь салатик? Спаржа весьма вредна для пьяниц.
— Нет, дай мне спаржи! Я человек современный, и меня тянет к саморазрушению.

Многие люди добры и честны, пока им плохо живется, и становятся невыносимыми, едва только их положение улучшится, особенно в нашем возлюбленном отечестве.

Никогда не предпринимай никаких сложных ходов, если того же можно достичь гораздо более простыми способами. Это одно из самых мудрых правил жизни. Применять его на деле очень трудно. Особенно интеллигентам и романтикам.

— Ты любишь меня недостаточно сильно!
— Люблю, как могу.
— Мало. Нет, мало. Никогда нельзя любить достаточно!
— Да, должно быть, никогда не любишь достаточно. В течение всей жизни никогда, никого. Должно быть, всегда любишь слишком мало — и от этого все человеческие несчастья.

Мне очень хочется уйти, но что-то заставляет меня остаться. Если человеку представляется случай помучить себя, он не так легко и откажется от этой возможности.

Добро тоже таит в себе опасность, оно может причинить больше разрушений, чем простенькое зло.

У каждого своя смерть, он должен пережить её в одиночку, и тут никто не в силах ему помочь.

— Что бы ты сделал, если бы знал, что умрешь через месяц?
— Вероятно, продолжал бы жить, как живу теперь, иначе у меня весь этот месяц было бы такое чувство, что я до сих пор жил не так, как следовало.

Добродетель, юность и наивность! Если их утратишь, то уж безвозвратно! А что безнадежнее многоопытности, старости и холодного рассудка?

Я где-то читал, что моржи остаются совершенно равнодушными, когда охотники, нападая на стадо, убивают дубинками их соседей, — и я видел, как во время войны целые народы вели себя совершенно так же.

На фронте, когда нас заставляли присутствовать при богослужении и служители разных вероисповеданий молились о победе немецкого оружия, я размышлял о том, что ведь совершенно так же молятся за победу своих стран английские, французские, русские. американские, итальянские, японские священнослужители, и Бог рисовался мне чем-то вроде этакого озадаченного председателя обширного союза, особенно если молитвы возносились представителями двух воюющих стран одного и того же вероисповедания. На чью же сторону Богу стать? На ту, в которой населения больше или где больше церквей? И как он это так промахнулся со своей справедливостью, если даровал победу одной стране, а другой в победе отказал, хотя и там молились не менее усердно! Иной раз он представлялся мне выгнанным старым кайзером, который некогда правил множеством государств; ему приходилось представительствовать на протяжении долгого времени, и всякий раз надо было менять мундир — сначала надевать католический, потом протестантский, евангелический, англиканский, епископальный, реформатский, смотря по богослужению, которое в это время совершалось, точно так же, как кайзер присутствует на парадах гусар, гренадёров, артиллеристов, моряков.

Мне начинает казаться, что с истиной о смысле жизни дело обстоит примерно так же, как с жидкостями для ращения волос: каждая фирма превозносит свою, как единственную и совершенную, а голова Георга Кроля, хотя он их все перепробовал, остается лысой, и ему следовало это знать с самого начала. Если бы существовала жидкость, от которой волосы действительно бы росли, то ею одной люди и пользовались бы, а изобретатели всех других давно бы обанкротились.

Ставить человеку в вину его молодость — самое неубедительное возражение, какое можно придумать.

— Никогда не следует искушать своё счастье. Ещё одно ценное правило.

Если смысл жизни действительно познаваем, то достаточно было бы и одной книги. Но где она, эта книга?